12. В РАБСТВЕ У СЛОВ

Чтобы до конца осознать, насколько глубока в реальности наша зависимость от представлений, продиктованных господствующей парадигматикой, проведём небольшой мысленный эксперимент.

Если я прошу собеседника: «Дай мне эту книгу», – он её даст. Но если я его прошу: «Дай мне добро (зло), или дай мне истину (ложь), или дай мне социализм (капитализм)» и т.д. – что он мне даст? Ничего, потому что слова “добро” (“зло”), “истина” (“ложь”), “социализм” (“капитализм”) и т.д. – обозначают не конкретный единичный предмет, а неоднозначное понятие, интерпретируемое посредством других неоднозначных понятий.

О чём говорит эксперимент? Он говорит о том, что если в словах, обозначающих конкретные предметы, смысл слов жёстко привязан к самим словам, то в словах-понятиях такой жёсткой привязки нет. То есть речь идёт о хорошо известной в логической семантике проблеме несовпадения слов-понятий и их смыслов.

Предыстория этой проблемы восходит ещё к Платону, различавшему сущность и её знаковое выражение. Начало научной постановки проблемы связано с именами Г.Лейбница и Канта: первый противопоставил интуитивную форму познания символической, а второй довёл это противопоставление до высшего предела. А подлинно научное изучение проблемы начинается с фиксации явления, которое немецкий философ Эрнст Кассирер назвал символической функцией языкового сознания.

Суть символической функции языкового сознания заключается в том, что в языковых понятиях запечатлена не сама непосредственно взятая внеязыковая реальность, а знаково-опосредованное знание о ней. То есть, понятия служат своего рода словесными символами такого знания. Меняется во времени знание о внеязыковой реальности – меняется и языковое сознание, потому что меняется смысловое содержание структурирующих его словесных символов. Отсюда в конечном счёте берут начало все новейшие направления научной мысли, связанные с изучением ментальных процессов: и понимание языковой культуры как замкнутой в себе знаковой системы (“тезауруса”), и её понимание как предмета герменевтики (науки об интерпретации текстов), и её же понимание как явления, восходящего к тайне мифа.

Говорить о “тайне мифа” приходится в силу изначального и принципиального символизма мифологии – символизма, преемственно унаследованного всей позднейшей мировой культурой («Суть платоновской идеи… в символическом мифе. Но и неоплатонизм есть символическая мифология, и всё христианство есть символическая мифология» – А.Ф.Лосев). Символизм неотделим от тайны, – ведь символическое восприятие мира подразумевает его сложность, загадочность, иносказательность. Вот почему, когда, например, Григорий Великий объяснял тайну Троицы путём её символического отождествления с другими триадами (“солнце-свет-лучи”, “ум-слово-душа”, “родник-ручей-река”), все понимали, что речь идёт не только о догмате, но и о символическом принципе постижения мира. И вот почему до тех пор, пока образованный средневековый человек знал, что в лице понятий  имеет дело не с отражениями реальности, а с её символами, он не был рабом слов.

Но поэтому и не удивительно, что как только церковь отказалась от принципа постижения мира путём его символической интерпретации, так сразу же и сама она стала стремительно превращаться в средоточие обрядоверия, догматизма и начётничества, уступив свою функцию интеллектуального водительства безрелигиозной, претендующей на “научность”, философии. Последняя же, в своём поспешном стремлении монополизировать “водительскую” функцию путём создания всеобъясняющей (историко-материалистической) картины мира,  тоже, к сожалению, оказалась не на высоте понимания природы языка. Не случайно Парижское лингвистическое общество в своём уставе от 1865 года решительно исключило проблему происхождения языка (в её историко-материалистической трактовке) из числа предметов, которые могли бы явиться в нём предметом обсуждения. Да и в современной науке дело обстоит не лучше: итоги Международной конференции 1995 года по общим проблемам языкознания достаточно ясно продемонстрировали и методологическую несостоятельность когнитивной лингвистики, и шаткость семантической составляющей сравнительно-исторических исследований в данной области.

Всеми этими обстоятельствами объясняется отчасти, почему наша история сложилась в ХХ веке таким образом, что нас лишили ощущения нашего собственного языка как символической тайны мифа: так случилось по причине засилья в нашем обществоведении упрощённо-вульгарных, не соответствующих эмпирическим научным данным представлений о функциях языка, включая и его ранние – мифологические – формы. А в результате массовое сознание до сих пор называет “мифом” любую нелепицу, хотя в науке всё больше и больше утверждается взгляд на мифологию как на предпосылочный фундамент всей человеческой культуры («В высшей степени характерно, что современная наука приходит к исключительно высокой оценке операционной ценности и познавательной силы первобытного знания именно в самые последние годы» – В.Н.Топоров).

Разумеется, в отдельных специализированных областях знания упрощённо-вульгарные представления о языке никогда не прививались. Например, логическая семантика отреагировала на обнаружение знаковой специфики слов-понятий своим разделением на теорию референции (обозначения) и теорию смысла, – после чего серьёзно относиться к историко-материалистической “теории отражения” стало просто неприлично. Но на общенаучную мировоззренческую парадигму, задающую стандарты повседневного массового мышления и поведения, такая реакция никак не повлияла. Дело в том, что сама эта парадигма, сложившаяся ещё в XIX веке и безраздельно подчинившая себе, благодаря догматическому школьному образованию, весь образ мышления современного человека, попросту отторгает от себя всё то, что в неё не вписывается. Поэтому любые научные факты, не находящие себе в господствующей мировоззренческой парадигме места, начинают как бы параллельно сосуществовать с ней на правах “научной экзотики”, не обязательной ни к употреблению, ни даже к уразумению.

Как следствие, все основные сферы умственной деятельности, начиная с историко-материалистической теории культурогенеза и кончая международным правом и политическими доктринами, до сих пор характеризуются восприятием слов-понятий как “отражений” конкретных предметов. То есть они характеризуются, выражаясь языком религиозной терминологии, приматом “буквы” над “духом” (приматом внешней формы слова над его внутренним смыслом), – что, собственно, и превращает человека в раба слов. А на практике такое положение вещей открывает простор широчайшему манипулированию массовым сознанием, когда у людей по определённым технологиям вырабатываются те или иные, затребованные манипуляторами, “условные рефлексы на слова”. На такого рода технологиях, иногда очень изощрённых, держатся и социальная демагогия, и отупляющая реклама, и политические приёмы оргвойны (заведомо разрушительные “реформы”, сомнительные законопроекты, безответственные публикации в прессе и т.д.).

Вот классический образец манипулятивной технологии, дважды успешно апробированной на России: в начале и в конце ХХ столетия. Как известно, в начале ХХ в. общественная мысль культурных слоёв русского народа была настроена крайне отрицательно в отношении капиталистической формы хозяйствования и крайне положительно – в отношении его социалистической формы. А в конце ХХ в. мы наблюдаем уже диаметрально противоположную картину. Но думать, что смена ориентиров массового сознания совершилась под влиянием серьёзной аналитической работы или взвешенной проработки пережитого опыта – нет никаких оснований. Если бы имел место анализ социализма не как мистифицированной “общественно-экономической формации”, а как чисто технического принципа социального жизнеустройства, то было бы принято во внимание, что элементы государственного планирования, регулирования, контроля, протекционизма и сильной социальной политики давно уже неотделимы от того, что принято называть “капиталистической формой хозяйствования”. Поэтому следствием анализа явился бы вывод, что своё собственное хозяйство, в котором все перечисленные элементы имелись, нужно не ломать, а бережно совершенствовать (по примеру тех же китайцев).

То же – с пережитым опытом: если бы он действительно учитывался, то стало бы ясно, что трудности, испытанные Россией в ХХ веке, обусловливались не столько “социалистической формой хозяйствования”, сколько выпавшими на долю страны испытаниями (войнами, раскрестьяниванием, индустриализацией и т.д.), которые сами по себе не имеют ничего общего с “социализмом” и лишь случайно совпали с ним по времени. Если бы, повторяем, всё это учитывалось, то мы не метались бы из крайности в крайность, а спокойно занимались бы улучшением того, что имеем, исходя из соображений одной лишь целесообразности. Но поскольку наблюдается именно метание из крайности в крайность, то приходится думать, что за сменой ориентиров стоит нечто иное, нежели здравый народный смысл и его трезвый расчёт.

Что же это такое – “нечто иное”? А вот что: представим себе так называемую “собаку Павлова”, в мозг которой вживлены два электрода: один – в “центр удовольствия”, а другой – в “центр агрессии”. От электродов проводки тянутся на испытательный стенд, где с помощью клемм подсоединены к кнопкам управления. Проводок, идущий от “центра удовольствия”, подсоединён, скажем, к кнопке с биркой “коммунизм”, а проводок, идущий от “центра агрессии” – к кнопке с биркой “капитализм”. Нажимается первая кнопка – и собака распускает слюни от удовольствия; нажимается вторая кнопка – и собака заходится в бешеном лае. Это – моделирование ситуации, наблюдавшейся в России в начале ХХ века. Затем клеммы от проводков перебрасываются с одной кнопки на другую – меняются местами, в результате чего операция раздражения “центра удовольствия” проводится уже под кодовым названием “капитализм”, а операция раздражения “центра агрессии” – под кодовым названием “коммунизм”. Это – моделирование ситуации, наблюдаемой сегодня.

“Бирки на кнопках” – это довлеющие над массовым сознанием понятийные штампы, воспринимаемые как “отражения” конкретных предметов. “Центр удовольствия” и “центр агрессии” – это сфера эмоций массового сознания. Проводки, соединяющие электроды с кнопками – это штат профессиональных манипуляторов массовым сознанием, специалистов по эмоциональной окраске понятийных штампов (журналисты, политологи, артисты и др.). “Оператор”, перебрасывающий проводки с одной кнопки на другую – это власть, содержащая штат манипуляторов и направляющая его. А суть власти “оператора” над “собакой Павлова” – это свойство сознания принимать своё эмоциональное отношение к словам за их понимание. Свойство это блестяще описано А.П.Чеховым в рассказе «Сильные ощущения», к которому и отсылаем.

Если принять нарисованный здесь образ за отвечающий реальности, то придётся согласиться, что любой взятый наугад и “демократически” настроенный обыватель, костерящий сегодня “проклятых коммуняк” – это всегда “собака Павлова”. Но придётся согласиться и с тем, что точно такой же “собакой Павлова” является и любой взятый наугад обыватель из противоположного политико-идеологического лагеря, наивно полагающий, что суть минувшей эпохи неотделима от её “бирок на кнопках”. 

Бирки на кнопках могут быть самыми разными: “демократия” и “тоталитаризм”, “фашизм” и “либерализм”, “государственничество” и “анархизм”, “коллективизм” и “индивидуализм” и др. Они могут быть также и неполитическими: “добро” и “зло”, “истина” и “ложь” и т.п. Единственное предъявляемое к ним требование – это то, что они должны образовывать собой пары противоположных по предполагаемому смыслу понятий. Только лишь при выполнении данного требования “оператор” сумеет разыграть на испытательном стенде спектакль для посвящённых под кодовым названием “борьба нанайских мальчиков”. А от “собак Павлова” требуется лишь “вера в бирки” – вера в соответствие отвлечённых понятий реальностям жизни, вера в понятия как в вещи или – проще говоря – тупая вера в слова с размытым смыслом.

Что отсюда следует? То, что выбор между “социализмом” и “капитализмом” невозможен? – Нет, отсюда следует лишь то, что выбор нужно делать не в пользу слов “социализм” или “капитализм”, а в пользу оправдывающей себя практическим опытом чистой эмпирики. А чистая эмпирика такова: единственным оправдывающим себя на практике критерием социалистического устройства общества является не “диктатура пролетариата”, не “классовая борьба” и не “запрет на владение частной собственностью”, а “совмещение частных интересов с общественными”. И точно также единственным оправдывающим себя на практике критерием капиталистического устройства общества является не “невидимая рука рынка”, не “права и свободы человека” и не “демократическое разделение властей”, а опять-таки “совмещение частных интересов с общественными”.

Достаточно встать на позицию данного критерия, чтобы понять разницу между реальной действительностью и её доведёнными до крайностей теоретическими “интерпретациями”. “Чистый капитализм” и “чистый социализм” – это продукты “интерпретаций”, это “приманка для собак Павлова”, живущих по принципу “или-или”. Поэтому те общества, которые ориентируются на “чистый капитализм” или “чистый социализм”, благополучными не бывают. В отличие от тех обществ, где выбору по принципу “или-или” противопоставляется оправдываемая практическим опытом “чистая эмпирика”, соответствующая, как правило, принципу “и-и”.

В отношении эмоционально-нейтральных понятий всё это вполне очевидно и без специальных разъяснений. Например, ни один нормальный человек не станет утверждать, что день или ночь предпочтительнее полного суточного цикла, или что любой из двух полярных полюсов земли предпочтительнее полного магнитного поля планеты, или что общество, состоящее из одних мужчин или одних женщин – предпочтительнее общества с разнополым составом. Дело остаётся за малым: научиться сохранять самообладание и в отношении эмоционально-заряженных, “наэлектризованных” средствами массовой информации понятий.

13. ПОЧЕМУ МЫ ОТКАЗАЛИСЬ ОТ СОЦИАЛИЗМА

Понимая, как работают технологии манипулирования массовым сознанием, уже гораздо легче разговаривать о сути понятия “социализм”.

В своём чистом, исходном виде социалистическая идея – это не более чем идея совмещения частных интересов с общественными (от лат. socialis – общественный). И в этом смысле она есть просто другое словесное обозначение идей демократии и социальной справедливости – идей, всегда бывших в нашей стране популярными.

Но тогда нам никуда не уйти от вопроса: в силу каких конкретных причин в России конца ХХ века произошёл отказ от социализма? Ведь совершенно очевидно, что более яркого воплощения социальной несправедливости, чем нынешний строй в России, трудно себе представить.

Главная причина, побудившая российское общество отказаться от опыта социалистического строительства в пользу нынешнего порядка, преподносится обычно в форме следующих двух тезисов:

1 – социализм, сдерживая проявления личной инициативы, не выдержал конкуренции с капитализмом как экономическая формация;

2 – социализм, будучи идеологизированной тоталитарной (несвободной) системой, не выдержал конкуренции с капитализмом как форма организации общественных отношений.

В обоих тезисах есть несомненная доля правды. Но – именно доля. А, как учил прозванный “отцом лжи” Талейран: «Говорите правду, но не всю». Он знал, чему учил: не вся правда, или доля правды – это и есть ложь.

Нам же сегодня, как никогда раньше, нужна вся правда. Но вся правда о социализме не сводима к специфике “социализма советского образца”; она вовсе не исчерпывается советским опытом претворения социалистической идеи в жизнь. Вся правда включает в себя много такого, о чём до сих пор не принято говорить; она разнопланова. А поэтому и рассматриваться она должна во всех своих разнообразных проявлениях без исключения.

Честный взгляд на природу советского социализма убеждает, что многое из происходившего в советской России не имеет в действительности к “социализму” никакого отношения. Например, на изъяны “социалистической формы хозяйствования” по умолчанию списываются практически все выпавшие в ХХ веке на долю страны испытания, издержки которых (моральные и материальные) очень сильно сказались на уровне и качестве жизни советских людей. Это в первую очередь – гражданская война и последовавшие за ней процессы раскрестьянивания и индустриализации, которые сами по себе ничего общего с социализмом не имеют и лишь случайно совпали с ним во времени (тот же Маркс показал, как протекали раскрестьянивание и индустриализация в Англии. И ещё вопрос, где власть проявила бóльшую бесчеловечность: в СССР или в демократической Англии). Это и трагедия Великой Отечественной войны, и необходимость восстановления народного хозяйства. И, конечно же, сравнивая эффективность “социалистической формы хозяйствования” с “капиталистической”, нельзя не учитывать фактор климатических особенностей России, который в принципе исключает слепое копирование любого чужого опыта, будь-то теоретический марксистский или практический рыночный. 

Ещё один важнейший аспект всей правды о социализме заключается в том, что за единственно-научное теоретическое обоснование социалистической идеи в нашей стране слишком долго выдавалось учение, изначально обрекавшее любые попытки практической реализации этой идеи на неуспех – учение марксизма-ленинизма.

Действительно, за годы советской власти социалистическая идея была этим учением сильно скомпрометирована. Во-первых, она была скомпрометирована идеей “диктатуры пролетариата” – ставкой на люмпенизированную, т.е. не владеющую техникой управления часть населения (да и сама ставка была неискренней, – потому что реальная власть пролетариату, разумеется, не принадлежала). Во-вторых, она была скомпрометирована идеей “классовой борьбы”, т.е. практикой натравливания в процессе борьбы за “материю” одних слоёв населения на другие. И, в-третьих, она была скомпрометирована абсолютным неприятием частной собственности, – что оборачивалось разрушением материального стимулирования производительного труда.

Ещё одна часть всей правды о социализме заключается в том, что критика советского варианта социализма как “большого собеса”, мешающего эффективному экономическому развитию, оказалась несостоятельной именно с точки зрения “экономической целесообразности”. Дело в том, что в настоящей жизни (а не в либеральной её интерпретации) устойчивое экономическое развитие невозможно без использования компенсаторных механизмов, т.е. без искусственного стимулирования спроса на продукцию производства (путём “накачки” денег в непроизводительную сферу потребления: в социальные, оборонные и другие, рассчитанные на перспективу, проекты); в противном случае следует коллапс перепроизводства. В Советском же Союзе в качестве таких компенсаторных механизмов как раз и выступали затраты на социальное обеспечение, на науку и образование, на оборону и т.д. Другое дело, что конкретные (на уровне исполнения) формы советских “компенсаторных механизмов” были далеки от совершенства, – что и обернулось компрометацией самой идеи социализма.

Но и это – не вся правда о социализме. Ещё одна её часть заключается в том, советский вариант социалистического устройства слишком прочно связал себя с идеей политического, экономического и культурного изоляционизма. Причём не того здорового, умеренного изоляционизма, который взят на вооружение абсолютно всеми развитыми странами и который превращает границы стран в “мембраны”, пропускающие внутрь всё полезное и блокирующие всё вредное, а того “тотального”, избыточно-идеологизированного, который неизбежно обрекает страну на застой и деградацию.

С другой стороны: немаловажный аспект всей правды о социализме заключается в ложно понимаемой “свободе”, возникающей на основе неразличения того, какая конкретная доля помех на пути к “свободе” производна от злоупотреблений власти, какая – от несовершенства человеческой натуры, а какая – от сущности самóй культуры (которая, по одному из её современных научных определений, есть нечто прямо противоположное “свободе”, а именно: есть “система ограничений, налагаемых на вседозволенность”, т.е. – и есть сама “власть”). – При неумении различать все эти тонкости, действительно, очень легко соблазниться только тем, что лежит на поверхности: злоупотреблениями политической власти. А тогда и возникает романтическое искушение уничтожить “власть несвободы” путём свержения “деспотии” (“тирании”, “самодержавия”, “тоталитаризма”, “диктатуры” и т.п.) и установления “свободного” политического строя. Заканчивается же уступка искушению всегда одним и тем же: расплатой за романтические иллюзии, т.е. анархией, уголовщиной и казнокрадством, а также эскалацией вооружённой борьбы, политических переворотов, восстаний и революций, лишь усугубляющих “несвободу”.

Но даже и ложно понимаемой “свободой” не исчерпывается вся правда об отказе от социализма. Ещё одна важнейшая её часть заключается в том, что социалистическая идея в “упаковке” института Марксизма-Ленинизма – это всего лишь наиболее логичное и последовательное выведение практических следствий из посылок исторического материализма; сам же исторический материализм – это теория, впервые в истории человеческой мысли наукоподобно обосновавшая право человека и общества на безнравственность (подробно об этом в гл. 9). Именно её монопольное положение руководящей доктрины послужило питательной почвой для расцвета в позднесоветском обществе атмосферы нравственного нигилизма

Безусловно, усиление нигилистических настроений явилось очень сильным ударом по самим основам государственной политики строительства “развитóго” социализма. Но и общественный нигилизм вкупе со всем вышеперечисленным – это тоже далеко не вся правда об отказе от социализма. Вся правда вообще лежит в плоскости совершенно иных аргументов, нежели те, что используются в традиционной критике социализма советского образца или в пропаганде альтернативных, капиталистических ценностей. И заключается вся правда в том, что отказ от советского варианта социализма вовсе не был отказом от социалистической идеи как таковой; он был только лишь отказом от её исторически тупиковых форм. И если этот отказ принял внешне-видимую форму отречения от социалистической идеи вообще, то лишь благодаря изощрённым технологиям манипулирования массовым сознанием – благодаря бессовестному обману политически неискушённого народа.

Без учёта факта манипулирования массовым сознанием совершенно невозможно понять, каким образом за “реформаторскую стратегию” удалось выдать сказочное обогащение узкой группы лиц, а за “реформаторскую тактику” – элементарное ограбление основной массы народа. 

Справедливости ради нужно признать, что, во-первых, никакая манипуляция массовым сознанием просто не смогла бы состояться, если бы не имела под собой соответствующей опоры в традиционно низкой политической культуре населения Советского Союза. Дело в том, что только при отсутствии должной политической культуры попытки совмещения частных интересов с общественными принимают уродливую форму “революционных” метаний из одной крайности в другую. В то время как при наличии политической культуры перекосы в ту или иную крайность легко выправляются в рамках конкуренции партийных программ, в проявлениях политической воли руководства, на основе изучения общественного мнения и т.д.

Во-вторых: никакая манипуляция массовым сознанием не смогла бы состояться, если бы идеологическую почву для неё не заложили сами советские идеологи. Имеется в виду единогласно принятая на ХХII съезде КПСС «Программа Коммунистической партии Советского Союза», в которой было определено: «Цель социализма – всё более полное удовлетворение растущих материальных и культурных потребностей народа». Именно этим тезисом была подготовлена та общественная атмосфера массовых ожиданий, под влиянием которой все разговоры о “социализме с человеческим лицом” велись на заре перестройки с постоянными ссылками на “шведский”, “швейцарский” и прочие “социализмы”.

Манипуляция здесь выражалась в том, что за образец реального воплощения социалистической идеи в жизнь была выдана витрина “золотого миллиарда”. Очарованные этой витриной, люди не верили (точнее – не хотели верить), что за ней на самом деле скрывается ограбленный “третий мир” (см. гл. 2) и что посторонних в “золотой миллиард” никто пускать не собирается. Соответственно, никто не ценил достоинств своего строя, вытекавших из пусть несовершенной, но всё же худо-бедно работавшей практики совмещения частных интересов с общественным. К этим достоинствам уже давно относились как к воздуху, который, пока есть, никем не замечается. Всем почему-то казалось, что стоит отказаться от собственного жизнеустройства, как тут же к его достоинствам добавится материальное изобилие чужого.

В этих условиях манипуляторам оставалось только закрепить в массовом сознании ассоциирование “социализма” с “материальным изобилием”, – что было довольно легко сделать благодаря неразвитости в стране лёгкой промышленности и сферы услуг (естественно, эта неразвитость тоже стала выдаваться манипуляторами за “родовой признак социализма”). А, как следствие, новая целевая установка на удовлетворение потребностей вошла в непримиримое противоречие со старой целевой установкой на построение справедливого жизнеустройства путём совмещения частных интересов с общественными.

Но поэтому и не удивительно, что с момента принятия 28 октября 1961 года Программы КПСС страна незаметно для самой себя вступила на путь трансформации социалистического общества в “захолустную периферию общества потребления”. События перестройки и пост-перестройки лишь юридически закрепили такую трансформацию.